Имеющий право

Имеющий право #

Письмо Дементьева было получено Нечаевым вскоре после переезда в Москву. А потом Сергей Геннадиевич переехал в столицу, в Санкт-Петербург, где сдал, наконец, экзамен на звание учителя приходской школы (в Москве это ему не удалось) и промышлял преподаванием Закона Божьего (sic!). Здесь же он стал вольнослушателем университета и завел знакомства во всех подпольных студенческих кружках. Таковых в те времена было великое множество: неуклюжее, закрепощенное до идиотизма жандармское государство настраивало против себя пылких молодых людей, иные его действия были столь грубы и нелепы, что казалось, что это сознательная, направленная на конфронтацию политика. Обиженные молодые люди собирались друг у друга на квартирах, жаловались друг другу на государственный идиотизм и несправедливые притеснения и, помечтав о лучшей жизни, как правило, просто расходились.

Идя на жестокие драконовские меры в отношении этих кружков, государство помогало им оформиться в настоящие радикальные организации. Нечаев и другие сознательные революционеры способствовали этому процессу со своей стороны.

Сам Сергей Геннадиевич был сделан из другого теста, нежели играющие в революцию мальчики-мажоры. Революция была для него не просто красивым словом, но жестокой религией, вожделением №1, победой и отмщением, единственным выходом для миллионов страждущих, — и для таких как он… «Нечаев, — писала Вера Засулич — не был продуктом нашего мира, он не был продуктом интеллигенции, среди нас он был чужим».

Чужой, он не очень высоко ставил студенческое прекраснодушие. Нередко Нечаев довольно откровенно высказывался в том смысле, что студенчество, радикальное лишь постольку, поскольку оно оторвано от жизни, в дальнейшем, перебесившись, обрастает жирком и благополучно занимает места тех самых «сатрапов» и «угнетателей», против которых было преисполнено праведного гнева.

Бороться с перерождением, по Нечаеву, следовало, направляя молодого человека на путь, поворот с которого был бы невозможен, даже если бы этого поворота возжелал сам идущий. Если в результате какого-либо взаимодействия с Нечаевым человек оказывался в тюрьме, тот не испытывал по этому поводу никаких угрызений совести, зная, что подготовил еще одного рекрута для революции. «Тюрьма петербургская, справки, допросы, жандармов любезности» — вот one way ticket от Сергея Нечаева. Лишь поставленный раз и навсегда вне общества и против общества закалится в своей ненависти к нему. Чем более жестокими будут меры тиранического государства по отношению к дерзнувшему человеку, тем более совершенный боец из него получится.

В деле подготовки молодых кадров к революционной борьбе важнейшим из подручных Нечаева было государство, против которого эта борьба должна была быть направлена.

Революционеры XIX века, а вслед за ними и советско-постсоветские историки революционного движения любили говорить о том, что нечаевщина преподала серьезнейший урок радикальным освободительным силам. Не менее, но гораздо более серьезный урок она преподала предержащим власть в России. Но выучить этот урок они не смогли или не захотели. Поэтому удушливая атмосфера несвободы будет рождать все новых и новых мальчиков с бомбами или чем-то вроде того.

В 1880 году, после неудавшегося покушения на царя Александра, «Народная воля» напишет в своей прокламации:

«Ещё раз напоминаем всей России, что мы начали вооружённую борьбу, будучи вынуждены к этому самим правительством, его тираническим и насильственным подавлением всякой деятельности, направленной к народному благу».

Как видим, Нечаев относился к студентикам скептически, не представляя их сознательной и самостоятельной силой. Радикальное студенчество должно было послужить человеческим материалом в руках вождей, в руках таких, как он, для создания революционного авангарда; серая и неповоротливая народная масса вообще не воспринималась им как нечто самостоятельное. Это было довольно циническое осмысление идей Огюста Бланки, создавшего теорию захвата власти революционным меньшинством во имя народного большинства. Бланки первый принципиально разделил революционера и народ, всегда нерешительный и консервативный, обозначив революцию как результат интеллектуальных и организационных усилий сознательного меньшинства. Мизантропический бланкизм Нечаева, разумеется, имел мало общего с героическим коммунаром; это было развитие теорий Бланки на весьма специфический лад.

Что давало право Сергею Нечаеву считать себя авангардом авангарда, имеющим право распоряжаться человеческими жизнями во имя революции? Здесь снова неправильно ставится вопрос. Нужно учитывать, о ком идет речь. «Тварь я дрожащая, или право имею?» — это вопрос не Нечаева, а Раскольникова. «Раз я способен к действию, то я и имею на него право» — вот как ставился вопрос Нечаевым.

Окружающих он видел на действие неспособными. В общем, так оно и было: несколько щенячий студенческий «революционный восторг» имел очень мало общего с «единою холодною страстью революционного дела», одновременно пожирающей и питающей нашего героя. Революция была одним из самых сильных и могущественных инстинктов Нечаева, он считался с нею как с данностью и не нуждался в осмыслении своих отношений с ней.

Мы воспринимаем как данность желание скушать пирожок, когда нам голодно, или другого рода желание, возникающее у нас при виде красивой женщины; мы не очень-то рассуждаем о том, почему у нас возникают такие желания, находя их совершенно естественными. Таким же естественным был революционный инстинкт для Нечаева, его мощная, концентрированная агрессия по отношению к окружающему обществу, и точно так же он не нуждался в его оправдании.

С.Г.Нечаев

Иное дело, что этот инстинкт он ощущал как нечто праведное, как нечто более высокое, нежели общепринятая мораль и нравственность — тем более что общепринятые мораль и нравственность как бы созданы для того, чтобы растворяться в воздухе в нужный момент сжатия фиги в кармане. Революционный инстинкт Нечаева был не таков, он ставился превыше людских интересов — в том числе превыше интересов самого Нечаева — не на словах, а на деле.

Не следует думать, будто революционный инстинкт был присущ одному лишь Сергею Нечаеву, явившись своеобразным извращением его угрюмой натуры. Нет, страсть к революции поглотила многих и многих молодых (и не только молодых) людей того времени — причем людей самых отборных, людей, способных на великие душевные порывы. Революционный инстинкт Нечаева был гипертрофирован и аномален — а, как известно, часто на аномалиях всего удобнее наблюдать закономерности. Стремление к справедливости заложено в лучших представителях человеческого рода изначально; уже при столкновении с тотально несправедливой и жестокой действительностью оно может принимать самые разные, в том числе и самые уродливые, формы.

Назад Раскрашивая дуги Создать легенду Вперёд